В отношениях между Вашингтоном и Москвой возникла ситуация, которую все чаще характеризуют словами "новая холодная война". Обращаясь к ней, большинство комментаторов — вне зависимости от того, находятся ли они по одну из сторон баррикад или пытаются сохранить нейтралитет — не выходят за рамки идеологической парадигмы российско-американских отношений, даже если анализу подвергаются, например, сугубо экономические их аспекты. Но ведь не меньший интерес представляет изучение тех факторов, влияющих на ход и исход конкуренции между нашими странами, которые носят не идеологический или узкоотраслевой характер (военный, экономический, демографический и т. д.), а культурологический или, более обобщенно, даже цивилизационный характер.
Государства никто не отменял
Один из таких факторов — казалось бы, достаточно далекий от затронутого вопроса — это роль государства как субъекта международных отношений. Сегодня среди немалой части американских, западноевропейских, а вслед за ними и российских политологов очень распространено мнение — собственно, не мнение, а концепция, — что государство является уходящей реальностью. В соответствии с этой концепцией нужно, исследуя международные отношения, в большей степени обращать внимание на негосударственные факторы: международные корпорации, неправительственные организации, различного рода международные, региональные структуры. Но я возьму на себя смелость с этой концепцией не согласиться.
Я думаю, что некоторые процессы, характерные для Европы, для Африки, отчасти для Азии (причем процессы совершенно разные), были интерпретированы как уход государства. Один процесс — это добровольный отказ целого ряда государств от суверенитета как в области экономики, социальных отношений в пользу Европейского cоюза, так и в области обороны и безопасности — в пользу структур НАТО. И хотя процесс укрепления Евросоюза переживает определенный кризис из-за того, что Франция и Голландия не приняли европейскую конституцию на референдумах, этот кризис, вне всякого сомнения, будет преодолен. Европейский cоюз на наших глазах превращается если не в полноценное государство, то в метагосударство.
Другой процесс мы видим прежде всего в Африке. Это увеличение числа failed states — провалившихся, несостоявшихся государств. В период холодной войны государства в Африке, отчасти в Азии и Латинской Америке нередко поддерживались искусственно. Советский Союз помогал странам, которые, как считалось, идут по некапиталистическому пути. Им оказывалась прямая финансовая помощь, фактически бесплатно предоставлялось вооружение, туда посылали специалистов. Точно так же западные страны во многом формировали государства, которые находились в фарватере их влияния. После того как исчез Советский Союз, стало совершенно очевидно, что Россия в Африке никого не поддерживает, да и Запад поддерживает в гораздо меньшей степени. И феномен failed states обрел просто необратимый характер.
Да, процессы ослабления традиционных национальных государств идут. (Под это дело недавно была даже предпринята попытка записать Россию в число failed states.) Но разве сегодня мы можем сказать, что слабеют основы государства в России или Соединенных Штатах? Что куда-то исчезает как государство Китай, или Индия, или Бразилия? Напротив. Мы являемся свидетелями усиления некоторых государств, которые надо называть не национальными государствами (national states), а государствами-цивилизациями (civilizational states). Оставляя их типологический анализ в стороне, отмечу главное: государства-цивилизации, имея много общего, по-разному подходят к решению международных проблем. А в основе различий лежат те самые факторы, которые и придают этим государствам черты самостоятельных цивилизаций.
Один из специфичных для США факторов, объясняющих источник их силы (а может быть, и причины некоторых слабостей), — характер отношений между государством и структурами гражданского общества. По большому счету, гражданское общество — это совокупность институтов, которые непосредственно не участвуют в политическом процессе. Они на него воздействуют опосредованно. При этом у нас — и в меньшей степени в Западной Европе — сложилась традиция считать, что гражданское общество противостоит государству. Отсюда, кстати, и некоторая даже сакрализация гражданского общества в последнее время: когда хотят сказать: нам необходимо что-то прекрасное, что всех спасет и всем поможет, то говорят: вот, нам должно помочь гражданское общество. А можно ли сказать, что в США есть какие-то устойчивые элементы противостояния государства и гражданского общества? Нет, в США гражданское общество — это интеллектуальный партнер государства и резервная команда государственного управления.
Горизонтальная мобильность
Есть один феномен, характерный преимущественно для Соединенных Штатов, который на регулярной основе снимает противоречия между государством и гражданским обществом. Феномен очень простой. Проходят президентские выборы, меняется хозяин Белого дома — и сотни, если не тысячи американских госчиновников покидают свои посты. Уходят министры, меняется аппарат администрации, подают в отставку начальники департаментов в министерствах, и на смену им приходят люди из университетов, из неправительственных организаций, из бизнеса, то есть из того самого гражданского общества.
Многие в Москве общались со Стивом Сестановичем, который в середине 90−х годов работал в московском Центре Карнеги, до этого — в Центре международных и стратегических исследований в Вашингтоне, а в начале 80−х годов Сестанович являлся ответственным сотрудником совета национальной безопасности в администрации Рейгана. Такой, казалось бы, «общественник», который четко осознавал американские национальные интересы, отслеживал и очень жестко их отстаивал, будучи в структуре отнюдь не карманных неправительственных организаций. Потом пришла другая администрация, и Стив Сестанович возглавил ключевой в госдепартаменте пост координатора политики по России и Евразии. А сегодня он снова в структурах гражданского общества, возглавляя российское направление исследований в нью-йоркском совете по международным отношениям.
Сегодня московский Центр Карнеги (а это крупнейший филиал расположенного в Вашингтоне Фонда Карнеги за международный мир) возглавляет Роуз Готтемюллер, ранее занимавшая пост заместителя министра энергетики США и руководителя российского отдела СНБ в первой администрации Клинтона. Она же, между прочим, реальный кандидат на пост министра обороны или госсекретаря США в случае, если к власти в Белом доме вернутся демократы.
Таких примеров тысячи. И это создает специфический психологический климат. Человек, который читает курс лекций в Стэнфорде или другом университете, не исходит, как большинство наших преподавателей, из того, что ему предстоит здесь читать одну и ту же лекцию через год, через два, и так до гробовой доски. Нет, он исходит из того, что сегодня он читает лекции, а завтра, вполне возможно, будет работать в госдепартаменте либо в министерстве обороны или энергетики. Потом он будет в бизнесе, а затем, возможно, опять придет в госструктуру, например, в совет национальной безопасности. И это создает поразительный эффект: государство не видится, не воспринимается американской элитой как нечто, стоящее вовне, чужое, по большей части непонятное и даже враждебное обществу. Государство — это структура, которая не отделена от тебя, от твоей личной карьеры. Она открыта. И отсюда следует, что государственные интересы (а не интересы конкретной республиканской или демократической администрации) пропускаются через призму личного опыта и в значительной мере отождествляются с личными интересами.
Следует честно признать, что у нас в начале 90−х были стихийные попытки запустить аналогичный процесс регулярного впрыскивания свежей крови в государственные структуры. На руководящие посты в стране пришли многие "завлабы". Но эксперимент так и остался экспериментом, устойчивой традиции смены управляющей элиты пока не сложилось.
Вертикальная доступность
Есть еще один момент, представляющий для нас особенный интерес. В госструктуре Соединенных Штатов, как и в любой государственной структуре, есть своя иерархия. Но эта иерархия очень подвижна. Общение госсекретаря или министра обороны с министерским клерком или даже с университетским профессором дело вполне возможное. Если, положим, в богом забытой африканской стране происходит кризис, а президент и госсекретарь не удовлетворены донесениями разведки и дипломатов, они не поленятся лично встретиться с каким-нибудь специалистом, который проработал в этой стране двадцать лет и очень хорошо понимает все механизмы происходящего. Вот президент Буш регулярно собирает у себя в Белом доме ведущих неправительственных специалистов по России и советуется с ними о том, что ему там делать с Путиным.
Как-то я разговаривал с помощником заместителя начальника генерального штаба Франции. Что-то ему понравилось в нашей беседе, и он сказал: "Обязательно расскажу это начальнику генштаба!" Я удивился: Как ты ему расскажешь? Ты же только помощник заместителя?" Француз улыбнулся: "А, мы сейчас уже здорово американизировались. Теперь я могу пойти и переговорить с начальником генерального штаба".
У нас, к сожалению, сохраняются византийские традиции чинопочитания. В какой-то степени ее даже в академическом вузе можно почувствовать: попасть на прием к ректору МГУ — сумасшедшей сложности задача. И так во всем госаппарате. Результат — отрыв верхов от нижнего эшелона власти, а уж тем более от институтов гражданского общества, приводящий к тому, что информация всегда дозируется, сокращается, упрощается, и в итоге наверх поступает картинка, которая, увы, может обернуться неверными решениями. Безусловно, такое возможно и в США. Ситуация с неверной и даже сознательно искаженной развединформацией по несуществующим иракским ОМУ тому подтверждение — страна ввязалась в войну из-за того, что кто-то в политическом руководстве сманипулировал сведениями, которые докладывались президенту. Но в США это стало предметом публичного разбирательства в конгрессе и в СМИ, а правящая партия понесла серьезный политический ущерб и может проиграть следующие выборы, что приведет к смене управленческой команды.
Еще одно существенное отличие — на сей раз работающее в нашу пользу. Мы, россияне, во внешнеполитических вопросах гораздо чаще исходим из того, чего ждут от нас партнеры. Стремимся понять, принять то, что они нам предлагают. И в гораздо меньшей степени пытаемся осознать, а чего же хочет наше собственное общество. В Соединенных же Штатах очень часто то, что делается во внешней политике, слабо коррелируется с интересами страны-партнера, зато практически всегда полностью подчинено национальным интересам и в значительной степени — внутриполитическим.
Не забуду один телерепортаж из конгресса США. В день, когда началось обсуждение процедуры импичмента Биллу Клинтону, американская авиация нанесла удар по Ираку — под предлогом бомбежек заводов по производству оружия массового поражения. Демократы восклицали: "Как можно ставить такой вопрос, когда от нашего верховного главнокомандующего зависят жизни солдат?!" Всем было совершенно очевидно, что операция специально была приурочена к началу процедуры импичмента. А что там происходило с иракцами, на которых сыпались бомбы и ракеты, не имело ровно никакого значения. Важно было остановить импичмент.
Куда более сложная задача — достижение консенсуса по внешнеполитическим вопросам. Совершив некоторые стратегические просчеты и в Ираке, и в Афганистане, администрация Буша-младшего получила совсем не то, чего ожидала. Тем не менее Белый дом рассчитывает сплотить нацию, постоянно заявляя, что против террора идет война. В обществе организовано обсуждение, как решать проблему Ирака, работают группы, созданные на двухпартийной основе, несмотря на избирательную кампанию. При этом всем очевидно, что попытки вести избирательную кампанию на тезисах поражения своей страны в войне в Ираке и постыдного вывода оттуда американских войск политически самоубийственны. США прошли через такое унижение в начале 70−х, и поствьетнамский синдром означает еще и то, что желать поражения своей стране не может ни один ответственный американский политик.
Мы же еще только подходим к пониманию, что межпартийный консенсус во внешней политике необходим, чтобы нас "не разводили, как лохов". Причем консенсус, демонстрируемый вовне, отнюдь не означает отсутствия острой дискуссии по внешней и оборонной политике внутри страны. У американцев есть выражение "политика заканчивается у кромки воды" (politics stops at water's edge — имеется в виду американский берег Атлантики). Так они и ведут себя на международной арене.
Не по-американски и не по-русски
Для нас Америка прежде всего серьезнейший вызов, в том числе интеллектуальный. На пространстве СНГ и у себя в России мы сталкиваемся отнюдь не только с посольствами США. Вот возьмем Францию, большую европейскую страну. Чем она представлена в России? Посольство, консульство, некоторые культурные институты — вот практически и все. Французским компаниям, как и германским, посольства помогают, но не слишком существенно. А вот американские компании, неправительственные организации, фонды, некоторые СМИ, купленные американцами, действуют достаточно скоординированно. Не то чтобы не бывает каких-то шероховатостей, противоречий, в том числе идеологических, но уровень координации у них и у кого-либо еще в мире просто несопоставим.
Мы, переживающие сейчас период запредельного индивидуализма, скептического отношения к государству, сталкиваемся с таким монолитом, как американское общество, — и проигрываем. И не потому, что обречены на поражение. Да ничего подобного! Вот, если на пальцах: предположим, заинтересованы мы где-то на просторах СНГ в избрании президентом г-на Х. Американцы, соответственно, г-на Y. Американцам, чтобы добиться своей цели, понадобится потратить не вдвое, не втрое, не вчетверо, а на порядки больше денег, чем нам. Но они их потратят. Прекрасно понимая, что по меньшей мере часть этих денег будет разворована! Из тех денег, что потратили бы мы на достижение той же цели, часть тоже будет разворована. (Кстати, некоторые люди, которые работали у нас на Украине и проиграли, вернувшись оттуда, пересели на иномарки совершенно иного класса, чем те, на которых они ездили раньше.) Это одна проблема. А другая состоит в том, что те две-три-четыре группы, которые у нас действуют на постсоветском пространстве, все конкурируют друг с другом. Вот это не по-американски. И я считаю, что и не по-русски.
Сейчас обострились российско-грузинские отношения. Грузия была настоящим failed state, там даже министерство внутренних дел вовлечено было в похищения людей. Но это было раньше, а сейчас они эту стадию, как представляется, прошли. Да, Грузия — слабое государство, но это уже не failed state. Это теперь государство-марионетка. И это уже другая проблема. Потому что нам в любом случае надо будет выстраивать нормальные отношения. А проблема в том, что, выстраивая отношения с Грузией, мы должны видеть, кто за нею стоит. А там — США. Иметь дело на постсоветском пространстве с государством, которое является марионеткой США, для России — интеллектуальный вызов.
В этом глобальном мире, чем ни занимаешься, все равно выходишь на Соединенные Штаты. Мы должны понимать эту державу, мы должны ее изучать и знать, как и где конкурировать с американцами и побеждать их. А мы можем и должны это делать.
Первоисточник -"Эксперт", 23.10.2006 г.
