Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь.
Михаил Лермонтов
Февральская революция 1917 года была продолжением революции 1905-1907 годов и "дорешала" задачи "буржуазной" революции, которые та не смогла, точнее, которые ей не дали решить до конца. Но тогда момент был упущен, и в 1917 году поезд революции на этой станции только слегка тормознул и помчался дальше.
Семен Резник в книге "Вместе или врозь?" писал: "Первая мировая война открыла путь к революции. Такова основополагающая концепция советской историографии. Из нее исходил и Солженицын, когда начинал раскрутку „Красного колеса“ с августа 1914 года. Между тем, внутреннее положение России было таково, что война отодвинула революционный взрыв, а не приблизила его. После позорного провала дела Бейлиса и распутинских скандалов власть находилась в глухой изоляции от общества. За первые четыре месяца 1914 года бастовало 447 тысяч рабочих – против 95 тысяч за такой же период 1913 года. Но наиболее важным признаком надвигающегося взрыва был не сам по себе рост рабочего движения, а солидарность с ним почти всех слоев общества. Даже съезд промышленников, словно для намеренного посрамления марксистской ортодоксии, поддержал рабочее движение. Волнения охватили крестьянство, так и остававшееся по преимуществу безземельным и малоземельным. Обстановка грозно напоминала 1905 год и все более накалялась".
Какая из двух точек зрения справедлива? В определенной мере справедливы обе. Дело и без войны шло к революционному взрыву. Война взрыв отодвинула, но в конечном итоге сделала его тем более неминуемым и придала ему особую катастрофичность.
На финишной прямой
В завершении статьи "Первая мировая" из данного цикла мы писали: "В августе 1915 года, ввиду тяжелых военных поражений, ряд думских фракций образовали „Прогрессивный блок“... Блок потребовал создания ответственного перед Думой правительства – „Кабинета доверия“... Это могло стать спасением для династии: если бы даже названный „Кабинет“ не улучшил положение на фронтах, он мог послужить неплохим громоотводом... Но Николай II отказался дать добро... С этого момента, с конца лета 1915 года, страна, можно сказать, вышла на финишную прямую „беговой дорожки“, ведущей к революции..."
В 1916 году благодаря увеличению производства боеприпасов в стране и помощи союзников армия перестала испытывать недостаток в них, но появилась новая беда. "История России и ее ближайших соседей. ХХ век" так пишет об этом: "Из-за нараставшего расстройства транспорта в конце 1916 г. фронты получили только 61% требуемого продовольствия, а в феврале 1917 г. – лишь 42%. Накануне революции на ближайшем к Петрограду Северном фронте продовольствия оставалось всего на два дня".
Павел Милюков, глава кадетской партии, в написанных в эмиграции "Воспоминаниях" так характеризует ситуацию: "В 1915 году главная забота русских людей была направлена на исправление военных неудач, и это достигалось сотрудничеством, хотя и недружным, Совещания по обороне и общественных организаций с правительством. В 1916 году этого сотрудничества уже недостаточно, ибо забота обращена не на фронт, а на тыл. Не отступление войск и отсутствие снарядов заботит русских людей, а глубокое функциональное расстройство всей страны..."
Милюков приводит оценку положения страны в 1916 году, которую дал чрезвычайной комиссии, созданной после Февральской революции, А.Д. Протопопов, последний министр внутренних дел царского правительства: "Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны – на громадную убыль... пути сообщения – в полном расстройстве... Наборы обезлюдили деревню (брался 13-й миллион), остановили землеобрабатывающую промышленность, ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев... Товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций... Армия устала, недостатки всего понизили ее дух...
Упорядочить дело было некому. Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было. Верховная власть была в плену у дурных влияний и дурных сил. Совет министров имел обветшавших председателей, которые не могли дать направления работе Совета... Работу захватили общественные организации: они стали „за власть“, но полного труда, облеченного законом в форму, они дать не могли".
Назначения министров часто определялись вердиктом Александры Федоровны, царицы, и зависел этот вердикт от того, "любит нашего Друга", то есть Распутина кандидат или "не любит". Об "обветшавших председателях Совета министров" надо сказать особо. С января 1914 года по январь 1916 года этот пост занимал И.Л. Горемыкин. Он уже занимал его в 1906 году, в период первой революции. Ему уже тогда было 67 лет, и в той накаленной обстановке он был заменен Столыпиным. А в 1914 году, когда грозили одновременно новая революция и война с грозным противником, лучшей кандидатуры, чем тот же Горемыкин, не нашлось! Ему шел уже 75-й годик! А сменил его на этом посту "молоденький" – всего-то 68 годков – Б.В. Штюрмер, руководивший правительством до ноября 1916 года. Завершал эту галерею древностей 67-летний князь Н.Д. Голицын. Знаю по себе: в этом возрасте после обеда тянет покемарить, а эти несчастные старцы призваны были руководить огромной страной в столь ответственный момент.
Милюков говорит, что встала дилемма: диктатура – или сдача власти. Имелась в виду некая "диктатура тыла", которая сосредоточила бы в одних руках управление работой транспорта и всего дела снабжения армии всем необходимым. Но власть уже настолько деградировала, что и на это оказалась неспособной, и начал набирать обороты процесс сдачи власти. Работу правительства постепенно перебирали на себя общественные организации – земские учреждения, Союз городов и др., но... это был все-таки суррогат власти.
23 сентября 1916 года правительство объявило о введении продразверстки. Но реализовывали ее не большевистские продотряды с пулеметами и неограниченными полномочиями, вплоть до расстрела саботажников, а царские чиновники. В итоге продразверстка провалилась. Ситуация продолжала обостряться, в городах за хлебом выстраивались длинные очереди. Положение могло бы в какой-то мере спасти введение карточной системы, но царская администрация и к этому оказалась не готова. В конце февраля 1917 года в Петрограде начались волнения, вызванные перебоями с поставками продовольствия.
А что же царь-батюшка? Надеюсь, вы не забыли, что он умудрился "не заметить" революцию 1905-1907 годов? Так, какие-то беспорядки были. Вот и в этот раз он не придал особого значения "беспорядкам", и 22 февраля отбыл в Ставку, в Псков. А в Петрограде уже начиналась новая революция. 23 февраля из-за недостатка хлеба забастовало 87 тысяч рабочих на 50 предприятиях. На следующий день бастовало уже 197 тысяч, 25 февраля – 240 тысяч. 25 февраля вечером, в ответ на поступающую из столицы сведения, царь телеграфировал командующему войсками Петроградского военного округа Хабалову: "Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией".
26 февраля войска местами уже стреляли в толпу. Но одна рота запасного батальона Павловского полка стрелять в народ отказалась и даже стала стрелять... в конную полицию. 27 началось братание солдат с рабочими. К вечеру того же дня "верных" частей уже едва хватало для охраны правительственных учреждений. А Николай II в тот же день, получив тревожную телеграмму от председателя Думы Родзянко, предлагавшего ради спасения положения "немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство", отреагировал так: "Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать".
Революция победила!
Еще 26 февраля председатель Совета министров князь Голицын, следуя указаниям царя, издал указ о приостановлении до апреля работы Думы (чтобы воду не мутила), а 28 февраля уже сам Совет министров подал в отставку и, опасаясь ареста, разбежался. Милюков пишет: "В этот момент в столице России не было ни царя, ни Думы, ни Совета министров. „Беспорядки“ приняли обличье форменной „революции“".
Нетрудно видеть, что революция, позднее названная Февральской, как и любая подлинная революция (что и отличает их от верхушечных, или дворцовых, переворотов), стала плодом стихийного бунта народных масс – рабочих и одетых в солдатские шинели крестьян. И, хотя к этому дело шло давно, революция стала неожиданной для всех – не только для самодержавной власти, но и для оппозиционных фракций в Думе – кадетов, октябристов, националистов, – которые своей беспощадной критикой властей во многом дорожку к революции проложили, но сами ее не хотели, предпочитая мирные формы смены управления государством. Еще меньше ожидали ее революционные партии. Те, понятное дело, были за революцию, но ввиду их антивоенной позиции их руководители и активисты находились в ссылке либо в эмиграции, и к вспыхнувшему бунту эти партии практически отношения не имели.
Милюков в своих "Воспоминаниях" отмечает это неоднократно. Например: "Социалистические партии держались в стороне от широкого рабочего движения последних дней перед революцией. Они были застигнуты врасплох, не успев организовать в стране своих единомышленников". А вот что по этому поводу сообщает уже известная нам "История России и ее ближайших соседей. ХХ век": "Ленин за два месяца до революции заявил в Цюрихе: „Мы, старики, быть может, до грядущей революции не доживем“. Подобный скептицизм разделяли и другие революционеры. Левый эсер Мстиславский вспоминал: „Революция застала нас, партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими“. Другой эсер, Зензинов, подтверждает: „Революция ударила, как гром с неба, и застала врасплох не только правительство, но и Думу, и существующие общественные организации. Она явилась великой и радостной неожиданностью для нас, революционеров“".
Восставшие массы, свалив старую власть, оказались в вакууме: сами они явно не могли наладить даже самые животрепещущие вопросы, и прежде всего – снабжение продовольствием. Единственным на тот момент органом, который, с одной стороны, сохранял легитимность, но, с другой, был известен как противник старой власти, была Дума, заседавшая в Таврическом дворце. Милюков рисует ситуацию, какой она сложилась 27 февраля: "После полудня за воротами дворца скопилась уже многочисленная толпа, давившая на решетку. Пришлось ворота открыть, и толпа хлынула во дворец. А к вечеру мы уже почувствовали, что мы не одни во дворце – и вообще больше не хозяева дворца. В другом конце дворца уже собирался этот другой претендент на власть, Совет рабочих депутатов, спешно созванный партийными организациями, которые до тех пор воздерживались от возглавления революции. Состав Совета был тогда довольно бесформенный, кроме вызванных представителей от фабрик, примыкал, кто хотел, а к концу дня пришлось прибавить к заголовку „Совет рабочих“ также слова „и солдатских“ депутатов".
Однако массы в тот момент больше доверяли Думе, чем собственным депутатам. Милюков пишет: "Весь день 28 февраля был торжеством Государственной Думы как таковой. К Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной Думы, с изъявлениями своего подчинения Государственной Думе".
Но в Думе не было общего мнения относительно взятия власти в свои руки. Та же "История..." сообщает: "Таврический дворец заняли революционные войска и восставший народ. Их представители призывали Думу „встать во главе движения и взять в свои руки исполнительную власть, дабы предотвратить надвигающуюся анархию“... Дума находилась в очень сложном положении. Стихийное восстание, которое она отвергала, все-таки произошло. И восставшие видели в думцах представителей демократической власти. Василий Шульгин вспоминал: „Родзянко долго не решался. Он все добивался, что это будет – бунт или не бунт? „Я не желаю бунтовать. Я не бунтовщик, никакой революции я не делал и не хочу делать... Против верховной власти я не пойду, не хочу идти. Но, с другой стороны, ведь правительства нет. Как же быть? Отойти в сторону? Умыть руки? Оставить Россию без правительства?“ В. Шульгин на вопрос М. Родзянко: „Брать или не брать власть?“ – решительно ответил: „...берите, Михаил Владимирович, никакого в этом нет бунта. Берите, как верноподданный... Что же нам делать, если императорское правительство сбежало так, что с собаками не сыщешь!“"
Напомню: Родзянко был председателем Думы. Но 27 февраля думцы все же создали "временный комитет", который на следующий день сформировал Временное правительство во главе с князем Г.Е. Львовым, председателем Всероссийского земского союза. В правительство вошли, в основном, депутаты от кадетов, октябристов и националистов (фракция Шульгина). Милюков занял пост министра иностранных дел.
Сомнительная легитимность правительства
Но главой государства формально все еще оставался Николай II. Стало известно, что для усмирения бунта назначены части войск с Северного и Западного фронтов, генерал Иванов назначен диктатором, и царь выехал 1 марта из Ставки в Царское село с теми же целями. Представителям Временного правительства и Петросовета удалось через железнодорожный союз взять под контроль все движение, и из Малой Вишеры царю пришлось повернуть назад.
Правительство направило в Ставку делегацию в составе Гучкова и Шульгина с предложением, которое давно созрело в думских кругах: Николай отрекается в пользу сына с назначением регентом великого князя Михаила Александровича. Расчет был на то, что при мягком характере Михаила можно будет добиться перехода к конституционной монархии. Николай упирался, все еще на что-то надеясь. Но утром 2 марта у него на столе оказались телеграммы от всех командующих фронтами, которые настаивали на отречении по той же формуле. Ему ничего не оставалось кроме как согласиться. Но, когда делегаты вечером того же дня прибыли в ставку, царь объявил им: "Так как, в случае воцарения Алексея, ему, Николаю, вряд ли позволят с ним видеться, он решил отречься и за себя, и за сына, а престол передать Михаилу". И добавил: "Надеюсь, вы поймете чувства отца".
Посланцы сначала растерялись, но затем согласились: какая разница. Чувствительный Шульгин даже растрогался благородством царя. Милюков, однако, говорит, что этот акт не отвечал закону о престолонаследии: "Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына". Выяснилось, что это хорошо известно другим членам династии. Милюков высказывает предположение, что точно так же это было известно Николаю, и дело было не в его отцовских чувствах – он хитрил, как хитрил всю жизнь: "Пройдут тяжелые дни, потом все успокоится, и тогда можно будет взять данное обещание обратно". Сделать это будет тем легче, что оно незаконное...
Милюков далее пишет: "Замена сына братом была, несомненно, тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе династии – в тот самый момент, когда продолжение династии вообще стояло под вопросом. К идее о наследовании малолетнего Алексея публика более или менее привыкла..." Резник в книге "Вместе или врозь?" приводит текст телеграммы, присланной по поводу этого решения великим князем Николаем Николаевичем, в тот момент командующего Кавказским фронтом: "Ожидал манифест о передаче престола наследнику цесаревичу с регентством великого князя Михаила Александровича. Что же касается сообщенного вами сегодня утром манифеста о передаче престола великому князю Михаилу Александровичу, то он неминуемо вызовет резню". Действительно, это решение стало ударом не только по династии, но, вероятно, и по России...
Дело усугубилось последующим отречением Михаила. Милюков рассказывает, как это было. На одной из частных квартир собрались сам великий князь, члены правительства и некоторые другие лица. Двумя главными оппонентами были Керенский, тогда министр юстиции, и Милюков. Первый выступал за республиканскую форму правления и, соответственно, за отречение Михаила. Милюков передает свою позицию: "Я доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть – и что она может быть такой только тогда, когда опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Одно Временное правительство, без опоры на этот символ, просто не доживет до открытия Учредительного Собрания. Оно окажется утлой ладьей, которая потонет в океане народных волнений. Стране грозит при этом потеря всякого сознания государственности и полная анархия".
Но большинство присутствующих стали на сторону Керенского. Этот демагог потрафлял господствовавшим в Петрограде радикальным настроениям масс и запугивал этим остальных присутствующих. Действительно, признает Милюков, когда Гучков, выступая в железнодорожных мастерских, объявил о передаче короны Михаилу, он едва избежал побоев или убийства. Тем не менее, Милюков стоял на своем: "Я был поражен тем, что мои противники, вместо принципиальных соображений, перешли к запугиванию великого князя. Я видел, что Родзянко продолжает праздновать труса. Напуганы были и другие происходящим... Я признавал, что говорившие, может быть, правы. Может быть, участникам и самому великому князю грозит опасность. Но мы ведем большую игру – за всю Россию – и мы должны нести риск, как бы велик он ни был. Только тогда с нас будет снята ответственность за будущее, которое мы на себя взяли". Он доказывал, что уже в Москве настроения другие, чем в Петрограде, а в провинции – тем более. Но все было тщетно. В итоге Михаил тоже отрекся.
В одной из предыдущих статей мы говорили о том, что революция 1905-1907 годов давала шанс перехода России к конституционной монархии, и это могло стать для страны спасением. Тогда реакционные правящие круги, спустив с цепи черносотенных погромщиков, лишили страну этого шанса. Трудно сказать, насколько прав был Милюков – имелся ли еще этот шанс в марте 1917 года. Возможно, все-таки был. Николай II своими "маленькими хитростями", а затем трусость и недалекость новых правителей России лишили страну и этого шанса.
Правда, в акте своего отречения Михаил выражал к народу просьбу о подчинении Временному правительству, "по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти". Милюков пишет по этому поводу: "Временное правительство вступало в новую фазу российской истории, опираясь формально только на свою собственную „полноту власти“". В глазах большей части народа оно было самозваным, лишенным преемственности, то есть нелегитимным.
В начале XVII века прерывание династии Рюриковичей привело Россию к Великой Смуте. И 300 лет спустя прерывание династии Романовых внесло свой вклад в новую Великую Смуту.
У государственного руля: психопат приходит на смену толстовцу
На пост председателя Временного правительства претендовал председатель Думы М.В. Родзянко. Но он был октябрист, то есть правый, и были большие сомнения в том, что он сможет сработаться с левыми, которые окопались в Совете. Кроме того, как неоднократно отмечает Милюков, он был большой трус и паникер. Потому большинство членов временного комитета предпочло в качестве главы правительства князя Г.Е. Львова, кадета, который даже не был депутатом Думы. Важную роль в его назначении сыграл Милюков, но уже на первом заседании правительства он осознал свою ошибку: "Мы не почувствовали перед собой вождя. Князь был уклончив и осторожен: он реагировал на события в мягких, расплывчатых формах и отделывался общими фразами".
А это из его более поздних впечатлений о своем "выдвиженце": "Нам нужна была, во что бы то ни стало, сильная власть. Этой власти кн. Львов с собой не принес... Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом „загорелся“ всегдашней верой и ударился в лирику. „Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы. В нем раскроется полнота его славы, и все прочее приложится“". Управделами правительства В.Д. Набоков сказал о нем: "Князь Львов не только не сделал, но даже не пытался сделать что-нибудь для противодействия все растущему разложению. Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи". Милюков называл его "толстовцем". С равным правом он мог назвать его "достоевцем" (вспомним "Мужика Марея").
Всего 4 месяца Львов возглавлял правительство, но какие это были месяцы! Биограф князя, очень тепло относившийся к нему, так описал, каким он увидел его вскоре после отставки: "Я не сразу узнал Г.Е. Передо мной сидел старик, с белой как лунь головой, опустившийся, с медленными, редкими движениями... казался совершенно изношенным. Не улыбаясь, он медленно подал мне руку и сказал очень серьезно... „мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский это может“". Этому "старику" было тогда 56 лет. Добрый, слабый человек. Таких правителей Россия и в мирные времена долго не терпит...
Уходя, князь сам предложил в свои преемники Керенского, который и возглавлял Временное правительство с 8 июля до самого его краха 25 октября 1917 года. Вот что о нем сказал отличавшийся меткими характеристиками людей В.Д. Набоков (не зря, видно, его сын стал выдающимся писателем): "То, что он говорил, не было спокойной и веской речью государственного человека, а сплошным истерическим воплем психопата, обуянного манией величия. Чувствовалось напряженное, доведенное до последней степени желание произвести впечатление, импонировать".
Он мнил себя этаким диктатором, русским Бонапартом. "История России. ХХ век" так пишет о нем: "„Бонапартизм“ Керенского проявлялся в его попытках лавировать между Петросоветом и Временным правительством, между эсерами и кадетами, между Корниловым и большевиками... Двойственность заметна во всей „надпартийной“ политике Керенского. Одной рукой готовить диктатуру, а другой – бороться с ней; с одной стороны, сотрудничать с Советами, говорить о демократии и республике, с другой стороны, затягивать решение земельного и национального вопросов; посылать карательные экспедиции против крестьян, вводить смертную казнь на фронте... Не удивительно, что эта игра оказалась „игрой со спичками“ и, в конце концов, Временное правительство оказалось всеми ненавидимым, никем не поддерживаемым". Заканчивается эта характеристика так: "Керенский был кем угодно, но только не героем, скорее, Хлестаковым Российской революции – человеком легкомысленным, неглубоким, картинным позером, сыгравшим в трагедии русской революции свою „сатировскую драму“".
Старая, царская, "элита" довела страну до ручки, но и новая российская элита оказалась не на высоте: вождя себе она могла выбирать между трусом Родзянко, прекраснодушным толстовцем князем Львовым и психопатом и позером Керенским. Не совсем понятно, почему главой правительства не стал Милюков. Если помните, Шульгин прочил его на этот пост еще в 1915 году. Видимо, он не всех в правительстве устраивал: не зря он вынужден был через два месяца оставить и пост министра иностранных дел. А, в общем, Временное правительство все 8 месяцев его существования раздиралось противоречиями, за это время 4 раза менялся его состав. Ни одной из важнейших задач, стоявших перед страной, оно не разрешило, хотя, конечно, не оно одно было в этом виновно.
Известно положение: в России правящий режим теряет власть, когда перестает обеспечивать города хлебом. Ситуацию, сложившуюся в стране к лету 1917 года, "История России" характеризует следующим образом: "Временное правительство, идя навстречу пожеланиям горожан, сыгравших наиболее активную роль в революции, ввело 25 марта хлебную монополию. Продажа хлеба осуществлялась теперь только государственными продовольственными органами и по твердым ценам. Промышленные же товары постоянно поднимались в цене, поскольку на них не было монополии. В результате к лету 1917 года за пуд зерна можно было купить не больше одной подковы. Крестьяне стали придерживать хлеб, что вело к росту продовольственных трудностей в городах и на фронте. Развилась спекуляция хлебом... Неспособность быстро отдать землю крестьянам и в то же время обеспечить нормальное продовольственное снабжение городского населения страны стало одной из важнейших причин падения Временного правительства".
"Война до победного конца"
Второй важнейшей причиной его падения стала его неспособность выйти из войны. Член Исполкома Петросовета поручик Владимир Станкевич, которого Вадим Кожинов называет "влиятельным послефевральским деятелем", в изданных в Берлине в 1920 году воспоминаниях писал: "Вся революция была восстанием народного духа против чудовищного насилья, которое превращало миллионы людей в орудие, быть может, верных и правильных, но им-то, этим миллионам, идущим убивать и умирать, непонятных политических расчетов. Демократизм требует уважения не только к воле, но и к душе большинства. И с этой точки зрения единственное слово, которое должно было прозвучать, было слово „мир“..."
Мы говорили в статье, посвященной Мировой войне, что крестьянство с самого начала не понимало целей этой войны. Об отношении народных масс к ней красноречиво говорят цифры. Во вражеском плену оказалось 3 млн. 750 тысяч солдат и офицеров русской армии, еще полтора миллиона дезертировали. Милюков писал: "На первом плане стоял, с самого начала революции, коренной вопрос о войне и мире... Мы знали, что старое правительство было свергнуто ввиду его неспособности довести войну „до победного конца“. Именно эта неспособность обеспечила содействие вождей армии при совершении переворота членами Государственной Думы. Считалось, что освобождение России от царского гнета само по себе вызовет энтузиазм в стране и отразится на подъеме боеспособности армии. В первые моменты эта надежда разделялась и нашими союзниками... Но это длилось недолго и у них, и тем более у нас. Мы знали, что затянувшаяся война, в связи с расстройством снабжения, утомила и понизила дух армии. Последние наборы давали материал, неспособный влить в армию новое настроение. Так называемые „запасные“ батальоны новобранцев, плохо обученные и недисциплинированные, разбегались по дороге на фронт, а те которые доходили, в неполном составе, – по мнению регулярной армии, лучше бы не доходили вовсе..." Тем не менее Временное правительство до самого своего конца держалось лозунгов "Война до победного конца!" и "Верность союзникам!".
Надо сказать, еще царское правительство заложило под себя (и, как выяснилось, под страну) мину замедленного действия огромной разрушительной силы. Этой миной были запасные батальоны гвардейских полков, общая численность которых превышала 100 тысяч человек. Но, главное – правительство умудрилось разместить их в столице! Родзянко писал: "...запасные батальоны, достигавшие иногда небывалой цифры от 12 до 19 тысяч человек в каждом... представляли собой зачастую просто орды людей недисциплинированных и мало-помалу развращаемых искусными агитаторами германского производства... Создавая эти батальоны без надлежащего за ними надзора, правительство создало в сущности „вооруженный народ“, который в полной своей разнузданности и выполнил кровавые дела".
По мнению почвенника Вадима Кожинова, в разложении армии особенно вредную роль сыграло одно обстоятельство. Заодно мы узнаем и его мнение о Февральской революции вообще. В книге "Россия. Век ХХ" он пишет: "Сегодня явно господствует мнение о большевистском перевороте 25 октября (7 ноября) 1917 года как о роковом акте уничтожения Русского государства, который, в свою очередь, привел к многообразным тяжелейшим последствиям, начиная с распада страны. Но это заведомая неправда... Гибель Русского государства стала необратимым фактом уже 2(15) марта 1917 года, когда был опубликован так называемый „приказ № 1“. Он исходил от Центрального исполнительного комитета (ЦИК) Петроградского – по существу Всероссийского – совета рабочих и солдатских депутатов, где большевики до сентября 1917 года ни в коей мере не играли руководящей роли; непосредственным составителем „приказа“ был секретарь ЦИК, знаменитый тогда адвокат Н.Д. Соколов... Соколов выступал как „внефракционный социал-демократ“.
„Приказ № 1“ требовал, в частности, „немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов... Всякого рода оружие... должно находиться в распоряжении... комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам... Солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане...“ А став 5 мая военным министром, Керенский всего через четыре дня издал свой „Приказ по армии и флоту“, очень близкий по содержанию к соколовскому; его стали называть „декларацией прав солдата“. Впоследствии генерал А.И. Деникин писал, что „эта “декларация прав“... окончательно подорвала все устои армии“". Как сообщает Кожинов, "приказ №1", был издан вопреки яростным возражениям ведущих членов правительства – военного министра Гучкова, министра иностранных дел Милюкова и других.
Кожинов несколько сгущает краски. Милюков, непосредственный участник событий, пишет, что "декларация прав солдата" была опубликована не 2 марта, а 14 марта. Но разгул и бесчинства солдатни начались без этой декларации и до нее. Милюков рассказывает, как еще 27 февраля днем в самом Таврическом дворце вдруг "раздался выстрел, и из караульной комнаты вынесли за руки и за ноги офицера думской охраны. Он виноват был тем, что носил мундир. Незадолго перед тем начальник караула – тоже в мундире – вбежал в полуциркульный зал, моля нас о защите".
"История России. ХХ век" сообщает: "С началом Февральской революции солдаты и матросы стали расправляться с офицерами. Особенно большой размах убийства приняли в Кронштадте во время восстания в ночь с 28 февраля на 1 марта... Всего в Кронштадте было убито 60 офицеров, а в Гельсингфорсе (Хельсинки) – 39... Как вспоминал член Исполкома Петросовета меньшевик Н. Суханов, получив известие о расправе над Виреном и другими офицерами, Совет решил „немедленно опубликовать воззвание к солдатам с протестом против самосуда, с призывом установить контакт между солдатами и офицерами революционной армии...“" Можно думать, что и пресловутый "приказ №1" был вызван не только желанием потрафить солдатской массе, но и благим стремлением ввести отношения между солдатами и офицерами в какие-то определенные берега и уменьшить солдатский произвол. Мы будем это и дальше видеть: в ходе всей революции меры, предпринимаемые любыми органами, будут не столько вести массы, сколько идти за массами.
И все же надо признать: невзирая на благие пожелания, изданный в условиях войны с внешним врагом – притом, что провозглашен был лозунг "Война до победного конца!" – приказ № 1, продублированный затем Керенским уже от имени правительства, был, конечно, безумием. Он предопределил окончательный развал армии, а с нею во многом и государства.
Все это – недостаточная легитимность Временного правительства в глазах большей части населения, промахи в работе самого правительства, особенно его неспособность разрешить аграрный вопрос и вывести страну из состояния войны создавали предпосылки для его свержения. Его могильщики уже точили лопаты...
