60 лет тому назад, 23 октября 1958 года Нобелевский комитет объявил о награждении премией по литературе известнейшего советского поэта и баловня Сталина Бориса Леонидовича Пастернака.
За нелегально переправленный за границу и изданный на итальянском (издателя - будущего левого "городского партизана" и террориста - тогда под советским нажимом исключили из компартии Италии), а также на русском - в рамках спецоперации ЦРУ в Голландии символическим тиражом (условие номинирования на Нобелевку – издание на родном языке автора) роман "Доктор Живаго" [Доктор кто?].
Кроткий лирический "небожитель" (определение Сталина) провернул против "родной советской власти" и отвергнувшей его "совписовской" общественности настоящую и очень удачную спецоперацию.
Как тогда говорили, "у нас расстреливают за меньшее". Впрочем, через 7 лет вполне оторвались на Синявском и Даниэле…
И все взорвалось. Были произнесены знаменитые слова про свинью, которая не гадит там, где ест.
И на 30 лет стало эпик-мемом "Я ПастернакА не читал, но осуждаю".
Было мгновенное исключение из Союза писателей.
Были оцепления комсомольских оперотрядов вокруг дома на Лаврушенском – чтобы не передавали букеты цветов. Всё равно умудрялись… Это описал Г.С.Померанц в "Букете для Нобелевского лауреата".
Из главного ратоборца сталинизма И.Г.Эренбурга в его знаменитых мемуарах выдавили слова "о душевной нечеткости" романа.
Травлей Пастернака также утопили первый этап оттепели, как "выставкой в Манеже" - второй.
И эта травля надолго превратилась для либеральной интеллигенции (наряду с процессом "тунеядца Бродского") в хрестоматийный пример абсурдной ненависти злобных и тупых кадров к почти неземному таланту.
Однако все это не совсем так. Роман Бориса Леонидовича был прекрасно рассчитанным ударом по основам советской политидеологической мифологии, причем, именно послесталинской.
До оттепели Гражданскую войну, ту кипящую драконьей кровью купель, из которой вылез дракон большевистского государства, изображали как сагу.
Она могла быть изображаема и как хаос неслыханной жестокости, потому что согласно ее центральному мифу защитник Красного Вердена – Царицына – Сталин мог подаваться именно как укротитель хаоса и восстановитель порядка.
Однако хрущевская оттепель вернула романтику Гражданской войны, а ее события все чаще стали подаваться как вестерн. Хрущевское руководство исторически легитимировалось как необольшевики.
И вдруг выходит – да еще за границей, да еще и получает международную премию – роман, не просто возвращающий описание послереволюционных событий как ада, да еще и от лица нераскаянных выходцев из "эксплуататорских классов", но и снимающий былинную оппозицию светоносных героев и мерзких и нелепых чудищ.
То, что к тому времени разрешалось одному Булгакову и только по личному указанию Сталина, которому нравилось смотреть, каких он урыл золотопогонных благородий…
Пастернак со всей мощи ударил в самую серцевину стремительно формируемого мифа о "пыльношлемных комиссарах" и "красных партизанах", о добром Ленине и справедливом Дзержинском – в противовес параноику Сталину и палачу Берия. Ведь статуй Железному Феликсу в декабре того же 58-го ставили на Лубянке именно как укор "недобитым бериевцам".
Солженицын сможет повторить такой литературный удар по эпохе красного террора только через 15 лет – в "ГУЛАГе".
И хотя брежневско-косыгинское руководство подавало себя как просвещенных технократов, этаких советских Медичи, именно эта летопись советского террора Солженицына, где все завершается Новочеркасским расстрелом и расправами с забастовщиками летом 1962, стала восприниматься как самая угрожающая антисоветская идеологическая провокация.
И в итоге Борис Леонидович победил – именно его историософская концепция в итоге стала основополагающей, а Лара (Антипова, возлюбленная военврача Живаго) – в образе Джули Кристи на четверть века – стала символом русской души, уцелевшей под гнетом коммунистической тирании. Потому что гений…
А вот позиция Солженицына, призывавшего ко всенародному сопротивлению чекистам, оплакавшим его отсутствие, ставящего в пример национальную сплоченность репрессированных народов, а главное – дававшего взгляд на историю со стороны жертв исторических процессов, - оказалась не в чести, из нее выдернули только линию апологии столыпинщины.
Борис Пастернак
Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.
Темный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, все равно.
Что же сделал я за пакость,
Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.
Но и так, почти у гроба,
Верю я, придет пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.
***
Александр Галич
Памяти Пастернака
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели…
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена лабухи,
И торжественно шло прощанье…
Он не мылил петли в Елабуге.
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские "письмэнники"
На поминки его поспели!..
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И не то, чтобы с чем-то за сорок,
Ровно семьдесят – возраст смертный,
И не просто какой-то пасынок,
Член Литфонда – усопший сметный!
Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели…
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!
"Мело, мело, по всей земле, во все пределы,
Свеча горела на столе, свеча горела…"
Нет, никая не свеча,
Горела люстра!
Очки на морде палача
Сверкали шустро!
А зал зевал, а зал скучал –
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к "высшей мере"!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то, спьяну вопрошал:
"За что? Кого там?"
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Мы не забудем этот смех,
И эту скуку!
Мы поименно вспомним всех,
Кто поднял руку!
"Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…"
Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародеры,
И несут почетный…
Ка-ра-ул!
! Орфография и стилистика автора сохранены
