Еще в хрущевское время, вскоре после начала реабилитации жертв сталинского режима, стал формироваться образ правильного зэка. Который, несмотря на несправедливость, совершенную в его отношении нарушителями соцзаконности, остался верен советским идеалам. Несмотря на исключение из партии, считал себя коммунистом – и при случае мог участвовать в тайном партсобрании где-нибудь под елочкой, в перерыве между не столь уж обременительными работами. И был готов в любую минуту противостоять врагам советской власти, твердо зная, что она когда-нибудь отринет кучку авантюристов во главе с Берией и восстановит справедливость. Лучше, конечно, прижизненно, но даже если посмертно, то большой беды в этом нет. Беда – это разувериться в стране, народе, партии.
Уже практически в наши дни, когда только создавался позднее признанный иноагентом, а ныне ликвидируемый (потому что решение еще можно оспорить, но надежд на чудо почти нет) "Мемориал" (признан иноагентом в РФ), на смену этому образу стал продвигаться новый, более рафинированный. Самый яркий пример – книга "Отец Арсений" про вымышленного священника-зэка, получившая немалое распространение среди верующих. Ленинской партии и советских идеалов там уже нет – но их заменяют благостные истории про то, как суровые внешне (но добрые внутри) лагерные охранники приходят к Богу под влиянием проповеди и личного примера добра и милосердия, который демонстрировал им находившийся в узах иерей.
Этим образам противостояла страшная лагерная правда Солженицына и еще более страшная - Шаламова – при всем различии между этими писателями и их восприятия особенностей "века-волкодава". Правда без благостного всепрощения, без попыток создать очередную политкорректную версию трагедии. Именно эту бескомпромиссную правду отстаивает "Мемориал", считающий, что убийства не могут быть ничем оправданы. Формулировки типа "был культ – но была и личность", "Сталин многих расстрелял – но и патриаршество восстановил" для такого подхода полностью неприемлемы. Для "Мемориала" немыслимы никакие "да, но…", "с одной стороны так, а с другой этак" - и поэтому он вошел в непримиримое противоречие с "силовой" версией не только репрессий, но и советской истории в целом.
! Орфография и стилистика автора сохранены
