Антипутинский и антивоенный лагерь сотрясают споры о том, допустимо ли жалеть "наших мальчиков", отправившихся (отправленных?) на заведомо несправедливую войну. От этого вопроса колбасит и плющит не по-детски. Людям больно, и они кричат от боли. В основном — друг на друга.
Некоторые в сердцах кричат, что к этой стране, этому народу, этой культуре они вообще больше не имеют никакого отношения. Вот только те, к кому это все имеет самое непосредственное отношение, не особенно переживают по поводу "наших мальчиков" — то большинство, которое без рефлексии приняло "спецоперацию" как вынужденную. Ведь, как не раз говорили кремлевский Гитлер и его Риббентроп, "нас не хотели слышать — послушайте нас теперь".
Сами эти люди обладают достаточно тонким слухом, чтобы в словах "не хотели слышать" расслышать "не хотели слушаться". Они почему-то решили, что весь мир должен "нас" слушаться. И вот по этому поводу они действительно переживают. А по поводу "наших мальчиков" — нет.
"Нам не стыдно", — написал социальный психолог Алексей Рощин, исследовавший фокус-группы. Он исследовал в первую очередь эмоции. Он зафиксировал жалость к самим себе из-за того, что "нас все обижают". Ну да, ведь не хотят нас слушаться. А вот стыда за Мариуполь, за Бучу, за то, что напали на соседей, за то, что руки по локоть в крови, вообще нет. Именно в этом Алексей Рощин видит катастрофу России. Но дело еще хуже и глубже. Им не только не стыдно. Им не больно. Не только за каких-то там "чужих". За "своих" тоже. За тех самых "наших (их) мальчиков".
Обычно мы слышим, что люди намеренно отключают собственную способность испытывать боль за других людей, чтобы оградить свою "зону комфорта". Чтобы в условиях войны продолжать спокойно "жить параллельно рядом с ней, не прекращая чаепития". Но, кажется, никто еще не обратил внимания на то, что все может быть ровно наоборот: они не ощущают дыхания войны, потому что способность испытывать боль за других уже была у них отключена. И лишь когда дроны начинают падать на улицы, по которым они гуляют со своими пуделями, у них возникает полный недоумения и возмущения вопрос: "Что, блин, это вообще?"
За все годы войны во Вьетнаме США потеряли 40 тысяч человек. Не так уж и много для двухсотмиллионной страны. Риск оказаться среди них был крайне невысок. И далеко не у каждого американца не только в ближнем, но и в дальнем кругу общения могла оказаться семья, в которую пришло такое горе. Но у этих отъявленных индивидуалистов было чувство "мы", позволявшее испытывать боль любого, кого они относили к этому "воображаемому сообществу".
Именно это чувство заставляло американцев задаваться вопросом: а мы вообще правы во Вьетнаме? Ради чего напалм и Сонгми? Что мы защищаем? Демократию? Или прогнившую коррумпированную диктатуру, которая не сильно лучше "северных варваров"? Очередного "нашего сукина сына"? А с какой стати этот сукин сын "наш"? И собирались миллионные марши протеста. Призывники публично сжигали повестки, несмотря на угрозу тюрьмы. А вернувшиеся домой ветераны швыряли свои награды в Белый дом.
Так бывает, когда есть "Мы". Чувство "Мы" — неотъемлемая часть развитого человеческого "Я". "Мы" состоит из многих "Я", и оно возможно лишь там, где есть много "Я". Оно возможно только между свободными людьми. Его нет в тоталитарном обществе, в котором естественные человеческие связи раздавлены и заменены искусственными связями принудительной "политической мобилизации".
Тоталитарное общество — это предельно атомизированное общество, в котором "все всегда вместе, но каждый чувствует себя одиноким". Это общество социального некроза, омертвения общественных тканей. "Мы", которого должен слушаться весь мир, — это искусственное, мертвое "мы".
У большинства россиян сегодня нет живого чувства "Мы", потому что у них нет "Я". Оно кастрировано и стерто. Его целенаправленно стирали много лет. Последовательно вытесняли живую человеческую способность чувствовать боль другого мессианством семейного насильника. Это делали Путин и его подручные. Им помогали соловьевы и скабеевы. А также "шаманы", пиотровские и богомоловы.
Россия, что эти мрази с тобой сделали?
