Коллега, преподающий историю философии, в ответ на мое сочувствие, пожаловался на студиозусов, которые совершенно не реагируют даже на такую банальщину, как старая острота: в чем главный вопрос русской литературы? - Что делать с тем кто виноват... Причиной назвал резкое сокращение изучаемых в школе первоисточников. Я возразил, что, наверное, дело еще и в том, что предлагаемая школоте русская проза прошлого и позапрошлого веков совершенно ей бесполезна в качестве накопления экзистенциального опыта. Проще говоря — она не воспринимается как школа жизни, а эстетически часто просто ужасна. Дальнейший текст — это восстановление моего монолога по памяти.
Разумеется, "что делать с тем кто виноват" - это универсальная формула русской радикальной традиции. Но суть не в этом. Начну с конца рассуждений. Для того, чтобы понять, какая именно российскому школьнику и студенту нужна "школа жизни", нужно понять социально-исторический контекст современной России. Ведь искусство (литература — художественная, философская и публицистическая, драматургия, кинематограф, живопись, песни...), если оно претендует на почетнейший статус "учебника жизни", помогает либо делать жизнь лучше, либо, по крайней мере, остаться человеком в нечеловеческих условиях. При тоталитаризме, при диктатуре и оккупации — это значит научится сопротивляться злу, помогать устоять перед соблазнами зла, ценить свободу и человеческое достоинство, учится солидарности и взаимопомощи. При революции и смуте — удержать от соблазна мстительной жестокости и демагогии. При кризисе демократии — пониманию жизненной важности ее ценностей, важности верности принципам свободы и гуманизма... При монархическом деспотизме и тоталитаризме культура как учебник жизни учит свободе и ценности разнообразия, умению делать личный выбор, быть нонконформистом. Но современная Россия, в отличие от 60-90-х годов позапрошлого и 50-80-х прошлого веков, не является страной, находящейся ПЕРЕД демократической революцией, страной, в которой людям нужно внушать важность и ценность свободы и плюрализма, вещей им невиданных и неиспытанных.
Году эдак еще в 1988-м я, на почве чтения Г.С.Померанца и других либералов-постепеновцев, счел бы за огромное счастье и нынешнее состояние многопартийности. Исходя из того, что демократии достаточно, чтоб появилась и небольшая трещина в асфальте тоталитаризма и она, как травинка-былинка, пробьется на свет... Но сейчас мы живом не в предсвободном, но в послесвободном, если угодно, предфашистском обществе. Российское общество получило многопартийную демократию, попользовалось ей лет десять, и с раздражением отбросило прочь...
Поэтому сегодня совершено не нужна вся отечественная культурная традиция, призывающая попробывать свободу и демократию, как неизведанные заморские плоды. Русская словесность полвека уговаривала царя-батюшку освободить крепостных и ослабить литературную цензуру. Уговорила. Парламента и отказа от удержании в империи народов (за исключением Герцена) — не просили. И не дали. Потом лет сорок уговаривали царя-батюшку дать конституцию. Дать свободу народам империи или хотя бы отменить черту оседлости при этом не просили. Одновременно созданием мифа о народе-богоносце готовили психологическую анастезию в предчувствии новой, уже тотальной крестьянской войны, или, иначе "народной революции". Это удалось сполна. Но в результате весь общественный пафос русской словесности был "погашен" 1918 годом.
Шестидесятники, разумеется, активнейшим образом использовали антикрепостнические и антидеспотические идеи великой русской литературы для скрытой критики советского тоталитаризма. Для этого же использовались драматургическое и литературоведческое освоение либеральной, антиклерикальной и антиабсолютистской западной традиции. После 21 августа 1991 года это также все погашено — левый идеократический тоталитаризм в России пал. Но в России остался феодализм, против которого русская культурная традиция почти не боролась, поскольку "из всех орудий палила" по буржуазности, но зато воспевала аристократизм и патриархальность...
Когда в Россию пришёл рынок, опыт того, как остаться честным и добрым человеком в условиях разрушения дорыночной традиционности и триумфа царства чистогана, который мог быть извлечен, например, из Островского, тоже бессмысленен — класс купцов (предпринимателей-фундаменталистов) можно сейчас встретить только на Северном Кавказе. Тут как раз ближе к нашей действительности Золя или Гюго.
Путинизм не отбросил нас не к Николаю II, ни к его отцу, как бы старательно не декорировался он под православную рыночную монархию, путинизм отбросил нас скорее к бонапартизму, в эпоху Наполеона III.
Россия — уже не "Веймарская", как это было 20 лет назад. У нас нет сражения новорожденной демократии с феодально-авторитарной традицией. Поэтому все труды художников и мыслителей, которые уговаривали сохранить демократию, полюбить республиканские ценности, как это было в Германии до января 1933 года или, допустим, во Франции в 80-90-годы XIX века - для нас уже втуне.
Вот представим себе двух персонажей. Одного реального, а другого вымышленного. Реальный Петр Бернгардович Струве, автор двух или трех партийных программ (первой социал-демократической, затем кадетской), еще 103 года назад с удивлением рассуждал, зачем это полякам (!) независимость, даже национальная автономия — ведь в лоне великой и могучей, необычайно богатой русской культуры они могут добиться куда большего, нежели отстаивая, как бы сейчас сказали, свою "местечковую культуру". А про культурно-языковую самостоятельность украинцев или евреев речь вообще не шла!
Второй персонаж — это некий монах-бенедиктинец, которых с таких вкусом описал Эмберто Эко в "Имени Розы". Этакий криптолиберал. И вот он с оглядкой рассуждает, что не надо бы обязательно сжигать на кострах тех, кто разминулся с официальной на тот момент теологической линией, но заядлым еретиком на самом деле не является, и не надо сжигать всех ведуней и знахарей, но лишь тех, кто колдовством губит людей или скот... не обязательно сжигать евреев, отказавшихся креститься, но лишь тех, кто хает святую веру... И это очень смелый и добрый человек своего времени. Он даже формирует некую почтидиссидентскую традицию в католицизме. Вот проходит почти два столетия - и Иоганн Рейхлин возглавляет целое восстание гуманистов Европы против замысла доминиканцев объявить еретическим и сжечь Талмуд. Потом проходит еще больше века - и Галилею не просто сохраняют жизнь, его даже не бросают в монастырскую темницу, как это делали с раскаянными еретиками. Таким образом, криптолиберальная традиция терпимости взяла вверх, постепенно была остановлена инквизиция.
Но для современного российского либерала оба эти "либеральных" деятеля совершенно бессмысленны в качестве учителей жизни, поскольку у российского либерализма больше нет ни задачи культурной интеграции либеральной империи, ни задачи постепенного разрыхления догматического тоталитаризма, чему, например, полжизни посвятили шестидесятники.
Если попытаться составить модель современного российского общества, то более всего оно напоминает западногерманское общество середины 60-х. Но при варианте, что Германия едина (нет травмы от разделенной нации) и нет контроля союзников за либеральным характером страны. Такой вот мир кошмаров Бёлля или Грасса: социал-демократы, выступающие против реванша (против "Германского мира"), объявлены национал-предателями, весь истеблишмент в руках бывших гитлеровских деятелей второго-третьего эшелона, у власти какой-нибудь фон Тадден, проклинающий "нож, воткнутый в спину героической армии", идет необузданная милитаризация, экономическое чудо позорно провалилось, а в качестве социального громоотвода используют гомофобию и недовольство гастарбайтерами — турками и югославами...
Поэтому школой жизни для российской молодежи, как это не странно, сейчас может быть только западная и южноамериканская демократическая традиция, как она была где-то полвека назад.
! Орфография и стилистика автора сохранены
